220 АС. Переменный ток русской поэзии

Вот и подкралась незаметно еще одна дата в вечной жизни самого удивительного из гениев русской литературы. Казалось бы, не так уж и давно отгремели-отшумели торжества в честь куда более круглого числа, ан нет – с тех пор многое стало другим: и иных уж нет, и те далече, и каждый волен составить собственный список потерь и обретений за минувшие два десятилетия.

В календаре тоже много чего появилось – то ли нового, то ли старого. К примеру, День крещения Руси уже десять лет как официальная памятная дата в календаре дат знаменательных («Ты хочешь знать, что делаю я теперь? пишу пестрые строфы романтической поэмы – и беру уроки чистого афеизма»). День народного единства («Народ безмолвствует»), День семьи, любви и верности («А мы с тобой вдвоем предполагаем жить, и глядь – как раз - умрем»), День принятия Крыма, Тамани и Кубани в состав Российской империи («Он едет к берегам иным, он прибыл из Тамани в Крым»)…

А шестое июня, хоть и стало с 2011 года еще и Днем русского языка, было и остается Пушкинским днем. Дата непростая: противоречивая, как и сам Александр Сергеевич, в котором святое и грешное, земное и небесное, темное и светлое переплелись столь тесно, что трудно не запутаться, не сбиться с пути, не пойти на поводу у расхожих баек (где выходит на первый план пресловутый «донжуанский список» в подаче, свойственной «желтой» прессе), или безнадежно бытовых представлений – как в романе Антона Уткина «Самоучки».

«Когда мы проезжали через площадь, я показал на церковь, одетую в реставрационные леса.

— Смотри быстрей, — вскричал я, — чтоб ты знал. В этой церкви Пушкин венчался.

Павел повернул голову, Чапа притормозил.

— Пушкин был фуфло и баклан, — раздраженно сказал Павел, а Чапа взорвался бешеным хохотом.

Я беспомощно замолчал, уставившись на церковь без крестов, которая спряталась от нашего конкретного времени за строительный забор. Куполок ее был несоразмерен массе трансепта и притвора, как головка крупного животного, вымершего многие тысячи лет тому назад. Сразу за забором вековые тополя, распустив ветви, как наседки свои крылья, охраняли покой традиции.

— Почему баклан? — спросил наконец я.

— Hадо было козлу этому голову отстрелить, — сказал Павел. — Этому...

— Дантесу, что ли?

— Да, Дантесу, — значительно проговорил Павел. — И было бы все хорошо. Писал бы свои стихи, и все бы его уважали

— Существует мнение, — возразил я, — что это было скрытое самоубийство.

— Что–то я не догоняю, — покачал головой Павел».

А еще есть постыдно равнодушный официоз литературных митингов, по сути своей напоминающих «родительский день» в представлении неубиваемого товарища Дынина с его твердой уверенностью в том, как должно быть и как полагается. Ряженые в платьях а-ля «пушкинская пора», далее слово предоставляется, а теперь стихи прочтет, романс исполнит, возложим цветы, всем спасибо. Так и расползается по некогда смуглому лицу и упругим кудрям мертвящий хрестоматийный глянец (до чего же удачно были поставлены рядом этим два слова еще одним поэтом непростой судьбы, который в итоге выбрал самоубийство совсем не скрытое).

Но прелесть Пушкина была и остается в том, что он-то все равно жив и несет в себе светлые ноты даже там, где становится грустен и задумчив. И не потому, что «печаль моя светла», а потому что предельно точен и прост, когда открывает понимание окружающего мира: «На свете счастья нет, но есть покой и воля».

Пушкин – это не наморщенный лоб и не страдальчески скривленные губы. Это чудесное в своей детской непосредственности представление - как то, которым делился Паустовский: «Я почему-то был уверен, что Пушкин и Андерсен были закадычными друзьями и, встречаясь, долго хлопали друг друга по плечу и хохотали». Это чудесные в своей невесомой грации рисунки Нади Рушевой, которая, возможно, как никто другой за свою щемяще короткую жизнь ощутила на себе волнующее сияние Солнца русской поэзии, даже угасание которого рассыпало по сей день тлеющие искры.

«Умирающий несколько раз подавал мне руку, сжимал и говорил: «Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше, ну, пойдем». Опамятовавшись, сказал он мне: «Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу по этим книгам и полкам высоко — и голова закружилась» - так вспоминает Владимир Даль о последних часах жизни Пушкина.

В этих словах и кроется главный секрет того, как спустя 220 лет после появления на свет Александра Сергеевича не потерять его для себя: полки, книги, держаться за руку, подниматься все выше и выше, пока не закружится голова от понимания того, о чем так точно написал Юлий Айхенвальд: «Проходят годы, десятилетия, прошло столетие со дня его рождения и еще новые десятилетия, а сам он не проходит. Великий и желанный спутник, вечный современник, он идет с нами от нашего детства и до нашей старости, он всегда около нас, он всегда откликается на зов нашего сердца, жаждущего прекрасных откровений. Какое счастье!..»

Автор текста: ДМИТРИЙ ИНЮШКИН